Музыка на корабле

Написала про утро на корабле, и оказалось, что хочется продолжать – про день, про вечер, вообще про круизы…

Музыка на корабле

Всем моим друзьям-музыкантам …

Музыка звучала на борту с раннего утра и до глубокой ночи: ведь Большой бар работал до последнего клиента. На рассвете мы просыпались от разных мелодий: одно время это были «Времена года» Чайковского – от них особенно хотелось поскорее снова уснуть. Зато отходили от причала всегда под одну и ту же – «Эмманюэль». До сих пор, когда я слышу где-нибудь музыку из знаменитого фильма, все внутри сжимается, к горлу подступает ком.
Были времена, когда отчаливали под «Марш славянки», но они быстро прошли – мелодию заменили. Однажды, на заре навигации, наш главный директор Саша О. спросил меня:
– О чем ты думаешь, когда теплоход отходит от причала?
Я растерялась:
– Ну… не знаю… Всегда о разном.
– О чем, например?
– Иногда о том, как за бортом красиво, иногда – как это всё обрыдло, а иногда и вовсе о чем-нибудь постороннем.
– Теперь ты представляешь, как мне тяжело? Я-то всегда думаю об одном и том же: включит радист музыку или забудет?
Радист в конце концов отладился, и скоро «Эмманюэль» стала визитной карточкой наших круизов.
Как-то мы услышали ее, гуляя небольшой компанией по Кижам. Искупались в ледяной Онеге и не спеша брели к кораблю, как вдруг… оказалось, что швартовы отдали. Мы пустились вприпрыжку, но белый теплоход уже серел где-то в шхерах. По счастью, заботливая сотрудница Лариса заметила, что нас нет, и капитан дал задний ход – нас подобрали. А как это мы провалились во времени, так никто и не понял. Зато радости туристов не было предела.
Музыка звучала не только по радио: с нами плавало множество талантливых исполнителей. О Борисе Гамусе из Пермского оперного театра я уже писала в цикле «Нарочно не придумаешь». Была у нас когда-то и пианистка Марина – она выходила к роялю в огромной шляпе, да каждый раз в новой – то с перьями, то с цветами. Как-то молодой французский сопровождающий – его так и звали Молодой Антуан – написал ярким фломастером афишу концерта:
MARINA avec (МАРИНА c)
ЧАЙКОВСКИЙ
ПРОКОФЬЕВ
ШОСТАКОИЧ
ЛИСТ
БЕТХОВЕН
– Антуан, – попеняли мы ему, – как ты написал Шостаковича?! Ты что, не знаешь, как правильно звучит его фамилия?
– Да я вообще сначала не понял, что это композиторы: думал, Марина привела каких-то своих друзей. Только когда дошел до Бетховена, в голове что-то забрезжило, и я заподозрил неладное.
Марина, как и Гамус, на что-то обиделась, и ее сменил Вениамин – этот целыми днями шатался по кораблю в линялых тренировочных с оттянутыми коленками. Еды на камбузе ему не хватало, мало было и того, что с барского стола приносили гиды, поэтому если он оказывался у себя в каюте, то поглощал варено-копченую колбасу, хранившуюся тут же вне холодильника. Проживавший с ним сотрудник Миша даже завел роман с переводчицей, имевшей собственную каюту – только для того, чтобы не спать среди колбасных ароматов. Валентин тоже пытался завести роман. Как-то он незаметно проник в каюту одной из гидесс и поставил большой букет в срезанной до половины пластиковой бутылке. Стоило подуть ветру, как бутылка опрокидывалась под тяжестью букета, и вода заливала все, что лежало на столе: документы, лекарства, путевую информацию. Гидесса была отнюдь не рада тайному вздыхателю, и когда он, наконец, явился вслед за букетом, выгнала его взашей.
– Вообще-то цветы предназначались не Вам, – обиженно сказал Вениамин. – Я хотел подарить их Лене Р. – она-то меня понимает.
– Так и подарите! – вскричала рассерженная гидесса.
Вениамин забрал букет, но и с, казалось бы, более благосклонной Леной Р. у него ничего не вышло.
По вечерам он надевал белую сорочку и бабочку и отправлялся в музыкальный салон. Как-то переводить его сольник пришел Андрей П.
– Это Вениамин, который любит джаз, – громко объявил он и вышел.
Пианист был возмущен.
– То ли дело Галя Ш.! – жаловался он нам после концерта. – Она рассказывала туристам всю мою биографию: как я… вот с таких лет… – при этом дородный Вениамин приседал и с трудом наклонялся, почти касаясь пола ладонью, дабы показать, какого малого роста он был в те далекие лЕта.
Доплыв до Питера, оскорбленный музыкант отбыл в Москву.
Тем временем Таня В. очень устала и сказала Саше О., что тоже хочет отдохнуть:
– Не могу больше – поеду домой. Вот Вениамин уехал – и я уеду.
– Что, такая любовь? – с пониманием и сочувствием посмотрел на нее Саша.

Покончив с маринами, вениаминами и прочими заезжими гастролерами, Саша создал собственную команду музыкантов. Жизнь сразу пошла бойчее и веселее. Наши новые одаренные друзья не капризничали, но принимали участие во всех мероприятиях – официальных и неформальных. Играли, пели и плясали и в кинозале, и в барах, и на палубах, и на берегу, превращаясь то в русских мужиков и девушек, то в цыган, то в пиратов. Давали и сольные концерты. Гениальный баянист Витя Б., исполнявший Баха, Альбинони, собственную музыку на казахскую тему и говоривший, что баян для него не инструмент, а нарост на теле; не менее гениальный Юра К., крутивший балалайку у себя за спиной и подбрасывавший ее в воздух, продолжая извлекать божественные звуки; солист хора Пятницкого, тенор Сергей О., как никто, умевший отбивать чечетку; певицы – зажигательная Нина, более «классическая» Света, местная «Эдит Пиаф» Оксана… Были и другие, и все были гениальны!

К двухсотлетию Пушкина мы устроили Пушкинский вечер: оделись в «белый верх – черный низ», зажгли свечи, читали стихи в переводах Александра Дюма и Марины Цветаевой, пели, разыгрывали сценки. Музыканты изображали Лукоморье, следующим номером Света должна была исполнить «французскую» арию Графини из «Пиковой дамы». В последнюю минуту она вдруг сказала, что не будет петь без аккомпанемента Вити, бывшего также и ее мужем. Витя же еще не успел снять костюм Бабы-Яги. Так и выступали. «Il me dit: je vous aime», – томно тянула при свечах Света в чепце и капоте. Рядом на баяне жарил Витя в лохмотьях, с нарисованным углем огромным ртом и устрашающими клыками.

Особняком в этой вакханалии стоял саксофонист и кларнетист Юра по кличке Дед. Прозван он был так за солидный возраст, за свою долгую жизнь успел поиграть и у Утесова, и в других лучших джазовых ансамблях. Когда в начале круиза всю нашу команду представляли туристам, члены ее скромно кланялись. Дед же выходил прямой, гордый, слегка подняв руки – настоящий Артист больших и малых театров. Слух у него был идеальный. Как-то на одном мероприятии одна переводчица решила спеть известную песню Ива Монтана, Дед аккомпанировал ей. «Как же она врала, – рассказывал потом Андрей П. – Но чем больше врала она, тем самозабвеннее врал дед – так что все получилось в унисон.»
Про другое выступление Деда я тоже слышала в пересказе. Когда на борту оказывались русские туристы, их занимали, кто во что горазд: устраивали для них уроки французского, а то и голландского, если в рейсе была группа фламандцев и фламандский переводчик; читали разные лекции – кто про что знал, тот про то и рассказывал. Деда попросили сделать лекцию о джазе с музыкальными иллюстрациями – он привлек одного из пассажиров, игравшего на гитаре. Александр Л. рассказывал об этом так:
– Дед говорит: «В джазе нет минора и мажора. Валера, возьми фа-мажор.» Валера берет фа-минор. Дед сначала пришел в замешательство, а потом вспомнил, что в джазе нет минора и мажора, и сам стал играть.
Александр Л. был скрипачом, гитаристом, а заодно и придворным поэтом. Аккомпанируя гиду Гале А., профессионально исполнявшей романсы, он вдруг придумывал на тему романсов:

Я могу отворить калитку,
Я могу не забыть накидку,
Но помилуйте, как-то неловко
Кружева надевать на головку.

Саше О. он тоже посвятил стихи:

Мы любим нашего СашА,
Как в Беларуси Лукаша
И как в Америке БушА…

Посвятил он их даже мне:

Стихов ты больше не пиши,
Хоть хороши они вполне
Для утончённейшей души.
Поверь, большое испытанье
Твоей словесности признанье –
«Не пой, красавица, при мне».

Здесь я ПОЭТ… и т. д.
А недавно, чуя, видимо, что грядут грозные времена, он написал про Апокалипсис:

И пойдет брат на брата
И сын на отца.
И даже веган
Навернет холодца…

Часто за ужином Александр Л., Дед и Юра-балалаечник играли в ресторане, переходя от стола к столу: первый на скрипке, второй на кларнете, третий на гитаре. Называлось это «трио «Депрессия»: музыканты были одеты в ситцевые рубашки в мелкий цветочек – ни дать, ни взять из сиротского приюта девятнадцатого века, исполняли грустные, заунывные мелодии. А после ужина, в баре певицы пели, а певцы и музыканты приглашали танцевать одиноких бабок. На сцене, за синтезатором, царил человек-оркестр Аркаша.
Когда-то в баре тоже играли другие молодые люди. Составив сценарий маскарада (маскарады бывали у нас в каждом рейсе, и всегда разные), мы заранее подходили к ним и говорили:
– Вот к этому номеру хорошо бы вальс, а здесь подойдет что-нибудь восточное.
– Сколько минут? – неизменно спрашивали они, и мы неизменно раздражались.
Аркаша никогда ничего не спрашивал – он видел костюм и безошибочно угадывал, чтО и сколько играть и петь. Правда, иногда его вдруг не оказывалось у микрофона – он упоенно фотографировал переодетых и загримированных туристов в зале, так как по совместительству занимался фотографией (если у меня остались наглядные воспоминания о круизах, то только благодаря ему). Как и все корабельные фотографы, Аркаша снимал туристов во время экскурсий и всевозможных мероприятий, а потом вывешивал фото то возле ресторана, то возле бара, чтобы снятые могли их купить. При этом он активно общался с туристами. По-французски, правда, не говорил, но хорошо знал слово oui (“да”) и умел произносить его убежденно, с энтузиазмом и интересом к собеседнику.

Итак, иногда вместо того, чтобы играть, Аркаша делал снимки. Но однажды произошел противоположный случай: перед маскарадом к нему подошла компания французов: все что-то говорили наперебой. Фотограф-музыкант закивал головой: – Оui, oui. После чего туристы спустились по лестнице, а Аркаша пошел в бар. Все остались довольны друг другом: туристы – тем, что Аркаша их понял и согласился, а Аркаша – тем, что смог угодить клиенту.
Через полчаса в бар влетела та же компания в костюмах – теперь они были разъярены и чуть ли не с кулаками набросились на Аркашу. В последствии оказалось, что они подходили к нему со следующей просьбой: они, мол, сейчас спустятся в каюту, нарядятся и будут ждать. А его просят, чтобы он пришел минут через десять и сфотографировал их наряженными. Услышав безусловное oui, они так и сделали: нарядились, приняли позы и замерли в ожидании. Когда же ожидание затянулось, пошли выяснять, в чем дело, и обнаружили фотографа в баре безмятежно аккомпанирующим танцу какой-то персидки. Полмаскарада к этому времени уже прошло.

Как-то мы отмечали на борту сорокапятилетие Саши О. Готовиться начали загодя – сочинили кучу стихов, номеров, куплетов. Аркаша и тут сымпровизировал:

Как прекра-асен этот мир, ё-моё-ё.
День рожде-ения твоё-ё…
Как прекра-асен этот мир, посмотри-и
И хоть сего-одня не ори-и…

Теперь Аркаша играет в далеких теплых краях. Деда, увы, уже давно нет с нами. Но многие по-прежнему бороздят самые большие озера Европы.
«Que Dieu vous ait en garde, frères» – «Бог помочь вам, друзья мои…»
На фото:
1) Слева Дед и Андрей П.
2) Они же внизу сидят: Андрей – Тильтиль, Дед – Синяя птица
3) Они же справа

Все статьи Марины Кедреновской.

Наши статьи по теме

Утро на корабле Музыка в Венеции Ночная потеря в метро Про Кремль