Моя жизнь в “Интуристе”. Ленинград

Ленинград. Продолжение. Предыдущий очерк называется “Ещё Украина… И другие мемории”.

Песней закончила я предыдущую главу – песней начну и новую. В студенческие годы мы постоянно цитировали какие-то песни – Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкина… Всю жизнь можно было разложить на цитаты. Потом, уже в Интуристе, появился Розенбаум.

“Я люблю возвращаться в свой город нежданно, под вечер,
Продираясь сквозь толпы знакомых сплошных облаков,
И на лётное поле спускаться, хмелея от встречи,
Захлебнувшись прохладой солёных балтийских ветров,”

– всякий раз пела я про себя на подлете к Пулково.

Ленинград – мой город: я там родилась, провела большую часть детства, отрочества и юности и бывала с туристами чаще, чем во всех других городах. В Ленинграде заканчивались длинные маршруты, начинавшиеся в Москве, были и короткие Москва – Ленинград. Работать при этом особо не приходилось: все делали местные гиды, а мы только выписывали талоны-подтверждения. Можно было, конечно, съездить в Пушкин или Петродворец – исключительно ради собственного удовольствия.
Приехав, я всегда с радостью размещалась в гостинице – через несколько минут в конце коридора раздавался звон бутылок: питерская подруга детства спешила на встречу со мной. Я льстила себе мыслью, что она скучает, но в какой-то момент в мою душу закралось подозрение: а не хочет ли она с моей помощью выйти замуж за иностранца? В конце концов, она таки за него вышла, правда, без моей помощи – тоже история, достойная пера – и ее я расскажу в этой главе.

Селились мы тогда в «Москве», «Ленинграде», иногда в забытой Богом «Карелии», а то и в пустом промерзшем «Ольгино», но чаще всего в «Пулковской» или «Прибалтийской», которую называли «ПрибалдА». А сам Ленинград назывался «приют убогого чухонца». Каждую пятницу советско-финляндскую границу пересекали колонны автобусов, гружёных финнами мужского полу. Два дня они пили водку, а к вечеру воскресенья ими, бездыханными, забивали до отказа те же автобусы и отправляли на Родину. О том, что такое происходило лишь на уик-энд, я знаю со слов других – у меня же сложилось впечатление, что город постоянно наводнен пьяными финнами.
Как-то мы с питерской подругой стояли возле Пулковской. Нас долго сватал такой господин, а когда понял, что ничего не добьется, сунул нам пакет и ушел, обреченно махнув рукой. В пакете оказалась новенькая модная юбка из коричневого вельвета, как влитая севшая на мою подругу. В другой раз эдакий розовощекий, пышущий здоровьем викинг, причем абсолютно голый, в три часа ночи ввалился ко мне в номер в «Прибалтийской»: я не заперла дверь, так как ждала загулявшую где-то соседку. Мой гневный русский вопль отрезвил норманна, и он ретировался. А однажды я нагнулась к столику туристов, чтобы среди финского галдежа проорать им программу на завтра, и получила смачный шлепок по выставленной в проход части тела.
Была я в «Прибалтийской» и без клиентов – на свадьбе той самой питерской подруги. Сочеталась она со шведом, носившим красивое варяжское имя. Видом он, правда, не слишком напоминал варяга: был низкоросл, смугл и брюнетист. Свадьба прошла пышно. Второй день отмечали дома в интимной обстановке: доедали оставшуюся от банкета еду – судак «орли» с соусом «тартар» и прочие яства, пели под гитару. Молодая переводила все на немецкий не знавшему по-русски молодому, на самом деле бывшему старше ее лет на двадцать. Когда исполняли «Поручика Голицына» – «За нашим бокалом сидят комиссары и девушек наших ведут в кабинет» – она перевела: «Кабинэтэн, комиссарэн, коммунистэн». На третий день муж предложил подписать брачный договор. На четвертый брак распался. На пятый благоверный отплыл в Швецию. Там он быстренько оформил развод, а моя подруга еще полгода обивала пороги различных учреждений, так как по тогдашним законам ее не могли развести без присутствия или хотя бы письменного согласия супруга. Варяг же, вдохнув воздух свободы, больше не думал проявляться.

Рассказывая об этом блиц-браке, я вспомнила другой, московский. Тут снова фигурировала моя подруга – школьная – назовем ее, скажем, Тамара. Ее возлюбленный был так же низкоросл и смугл, как Варяг, и также был вдвое старше, но при этом не был шведом и вообще иностранцем, а работал завскладом в Москве. Мы вместе познакомились с ним на пляже в Пицунде: он, не закрывая рта, громко говорил о деньгах, о ценах на мандарины и пр. – сейчас это в порядке вещей, а тогда было как-то не очень принято. Несмотря на солидный возраст, жениться он, кажется, не собирался, но по возвращении в Москву взял Тамару к себе, из центра в Лосиный остров, где жил с мамой. В первое же утро совместной жизни он отбыл на службу, а мама вошла к Тамаре в комнату со словами:
– Ты любишь шить?
И торжественно протянула ей три рваных простыни, из которых надо было сделать две, а остатки пустить на тряпки. Потянулись серые будни – Тамара все терпела: ей очень хотелось замуж. Дело было в начале перестройки. Однажды Боря – так мы назовем возлюбленного – решил внести в жизнь разнообразие, открыв малое предприятие по производству пирожков: он будет закупать и привозить на машине сырье, мама – печь, а Тамара – торговать на станции «Лось». Этого Тамара вынести уже не смогла и вернулась к себе на Белорусскую, не оставляя, впрочем, надежды выйти за Борю. Наконец подали заявление. Регистрация была назначена на час дня, а на пять был заказан столик для небольшой компании в ресторане «Пекин». Однако в двенадцать Боре стало плохо с сердцем, и его увезли на скорой. Регистрацию пришлось отменить. Часам к четырем Боря оклемался, его выпустили из больницы, и все дружно отправились в «Пекин». На другой день подали новое заявление, но в день свадьбы жениха опять прихватило – далее по тому же сценарию. Так повторялось раз пять или шесть, и каждый раз мы гуляли в «Пекине». Мне очень нравился этот ресторан – и убранством, и кухней, и тем, что официанты, когда их просили расшифровать названия блюд, отвечали: «Это рыба в ихнем соусе. А это свинина в ихнем соусе.»
Прошло какое-то время, и брак был все-таки заключен – на этот раз камерно, без «Пекина». Вскоре Тамара родила мальчика – молодой папаша был счастлив: он понял, что ему пора обзавестись семьей, и проникся обожанием к сыну, походившему на него, как две капли воды. Но не тут-то было: Тамара сразу подала на развод. Можно было бы предположить, что она просто хотела родить в браке, чтобы у ребенка был отец – но нет: параллельно она начала демарши по лишению Бори родительских прав, а ребенка – его фамилии. Самого Борю в дом не пускала, а когда он в очередной раз попытался прорваться к отпрыску, не открывая двери, брызнула в него из баллончика со слезоточивым газом – больше его никто не видел.

Но что-то я ушла далеко от Ленинграда. А впрочем, о многих происходивших там приключениях я уже рассказывала в предыдущих главах. Поскольку там часто заканчивались маршруты, мы, проводив туристов, возвращались в Москву одни. Когда сразу улетали из Пулково, а когда, погуляв по городу, уезжали ночным поездом. Ездить между двумя столицами было безопасно и приятно. Позже, в 90-е, мы запирали двери купе на все задвижки, заматывали их полотенцами, под рычажок в левой верхней части двери засовывали спичечный коробок, чтобы злодеи не опустили его, просунув в щель тонкий нож, и не проникли в купе, предварительно напустив туда отравляющих газов. А в то спокойное время перемещались «Красной стрелой» и другими лучшими экспрессами, в специальных интуристовских вагонах.
Однажды весь вагон оказался заполнен группой румын – в моем купе ехали один из туристов, гидесса румынской группы и какой-то негр – видимо, студент. С румынами я немало сталкивалась и раньше. Они приезжали торговать одеждой и особенно активизировались в Суздале: затаскивали к себе в номер, а там – какого только не было товару! Я приобрела у них зеленую кофту с заклепками и желтую куртку-косуху – с купленными в моей первой и последней загранице вареными джинсами и белыми бакинскими сапожками она смотрелась очень красиво. На сей раз никто ничего не предлагал, румын ушел к соотечественникам, и я с наслаждением легла после бессонной ночи и длинного дня. У меня были ранние проводы, а гостиница находилась на другом берегу Невы – в таких случаях из нее выезжали с вечера, чтобы успеть до развода мостов, и по нескольку часов торчали в аэропорту в ожидании вылета. Засыпая, я слышала, как на соседней полке беседуют негр и румынская переводчица.
– А Вы тоже из Румынии? – по-русски спрашивал негр.
– Нет, я русская.
– Да что Вы! А я был уверен, что иностранка. Ни за что бы не принял Вас за нашу.
– За какую «нашу»???!!!
– Ну за русскую. Мы всех, кто по-русски говорит, нашими называем.

Тут мне вспомнился другой, столь же черный студент, про которого рассказывала приятельница из Университета Патриса Лумумбы. Тот читал список своей группы:
– Матвиенко, Филоненко, Филипенко… Надо же, куда я попаль! Одни хохли!
А сама я как-то шла на работу в отдел мимо Малого театра, и вдруг за спиной раздалось:
– Дэвушка, можно с Вами пазнакомиться?
Наученная тбилисским опытом, я, не оборачиваясь, ускорила шаг.
– Куда так спещишь? Пачэму нэ атвэчаэшь? С тобой вабще чэлавэк разгавариваэт или табурэт?» – я обернулась, чтобы послать назойливого, но гордого преследователя, и обомлела: им оказался негр. Очевидно, товарищ Мухаммеда Касми, которого он не смог отговорить от учебы в Баку.

Эх, что-то опять тянет на Кавказ…
Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом…

А мне-то – в Москву! В Москву!

Продолжение в очерке “Москва”.
Все рассказы Марины Кедреновской.

Наши статьи по теме

Моя жизнь в “Интуристе”. Моя заграница Моя жизнь в Интуристе. Первая группа Моя жизнь в “Интуристе”. О европейских гидах Моя жизнь в “Интуристе”. Самарканд-Мамарканд