Моя жизнь в “Интуристе”. Невероятные приключения канадцев в России

Невероятные приключения канадцев в России. Продолжение. Предыдущий рассказ называется “И снова Россия. Водители”.

Я очень люблю канадцев. Они смотрят на мир по-детски распахнутыми глазами; говорят на малопонятном лилипутском языке, похожем на старо-французский, но с английским акцентом; называют обед ужином, а ужин – вышедшим из употребления словом souper и употребляют милый глагол magasiner, который можно перевести как «магазинировать». Они всюду ищут культуры, которую произносят «кульчуа». Их душа широка, как и их страна, они щедры, но что особенно трогает меня – они не знают Ленина и зовут его ЛинЭн. Ну просто не Квебек, а натуральный Урюпинск из нашего советского бытия, определяющего сознание!
Впрочем, в той давней группе собственно канадцев было всего шестеро: четыре молодых раздолбая, девушка в шинели и армейской ушанке и старушка Маргарита, словно сошедшая со страниц романов про мисс Марпл. Остальные четверо – две мамы российского происхождения, каждая со своим сыном. Мария – простая, отяжелевшая от возраста женщина с широким, курносым и бесцветным лицом. Бдительные швейцары обычно не пускали ее в интуристовские гостиницы, принимая за мешочницу из русской глубинки – даром, что на ней была не плюшевая жакетка, а богатая норковая шуба. Впрочем, ГУМ она называла Г’УМом вполне в духе родного «плюшевого десанта». Французского Мария не знала – говорила на тарабарской смеси английского и… украинского, хотя украинкой не была. Она родилась в Польше, в Радоме, на пути в эмиграцию. В Канаде всю жизнь убирала в домах богатых украинцев, где и выучилась своему оригинальному языку. И всю жизнь мечтала приехать в Россию, только очень боялась, что ее сразу отправят в лагерь, а 28-летнего сына Сережу заберут в Красную Армию. Сережа был высокий, статный скромный молодой человек, с почтением относившийся к матери.

Другая мама, Людмила, являла собой полную противоположность Марии. Подтянутая, очень ярко накрашенная, бойкая, она лихо болтала по-русски, хотя была как раз таки украинкой. У нее была своя программа: после недельного тура с группой она еще на две недели собиралась задержаться в СССР – навестить родственников в Харькове. Людмила с воодушевлением рассказывала, как в Канаде ходит на демонстрации поорать, «чтобы жиды убирались из Палестины». При этом слово «жиды», видимо, не носило в ее устах оскорбительного характера: она пользовалась обычным лексиконом своих предков (читай, например, Гоголя). Ее сын Алик, тщедушный прыщавый юноша, был замкнут в себе и ни на секунду не расставался со связкой хоккейных клюшек. Отношение его к матери тоже было весьма почтительным.
Ранним морозным утром мы выехали из Москвы в Суздаль. Молодая поросль сразу расположилась на задних сидениях и начала праздновать приближение Нового года, встреча которого планировалась в Ленинграде. К Киржачу все были в таком состоянии, что не каждый смог выйти из автобуса, а те, кто вышел, тотчас принялся выворачиваться наизнанку, не добежав до туалета. Остаток пути Сережа сидел, как прибитый, рядом с Марией за моей спиной, а Мария чехвостила его:
– Ты! Бис проклятый! Пес паршивый! Нажрался! Опозорил мамашу! Сэнкью вери мач! Я с тобой вместе больше рум не возьму!
В Суздале ребята образумились: играли в хоккей привезенными Аликом клюшками, дышали зимним деревенским воздухом. А вот Марии на русском воздухе стало дурно: ее страхи закончить свои дни в ГУЛАГе и потерять сына в рядах Советских вооруженных сил усиливались с каждым часом.
– Усё, Марына, нэ мОжу больше, – то и дело стенала она. – Бери нам с Сережей билет до Монтреалю. Поихалы мы до хаты.
На мои доводы, что самолет в Монреаль летает лишь раз в неделю, и что как раз на ближайшем они и отбудут, она сокрушенно вздыхала, а потом все начиналось снова. Весь обратный путь до Москвы Мария пролежала на заднем сидении, укрытая моей видавшей виды афганской дубленкой. Останавливаться на трассе автобусам с иностранцами было строжайше запрещено, но водители с матюгами время от времени открывали дверь, чтобы она могла сделать глубокий вдох: у нее было плохо с сердцем. В Питере ситуация стала еще более драматичной. Мария отказалась выходить из номера, так как ее тут же могли арестовать.
– Ну и не выходите, – примирительно сказала я. – Отдохните, полежите, расслабьтесь. Вам сейчас нужен покой.
– Ой, Марына, нэ стильки покой мнэ нужен, скильки харчи друг’ие.

«Харчи», кстати, на мой взгляд, были не так уж плохи, хотя случалось всякое. Во Владимире мне подали обед, который можно было бы назвать полным, если бы не сносная закуска. В борще плавал традиционный волос, в горшочке с мясом спрятался кусочек стекла, из печеного яблока выполз огромный червь, а в мороженом я не могла разжевать нечто, оказавшееся кусочком бумаги. Но Мария говорила не об этом: она твердо уверилась, что ее «хочет отравить КГ’Б», и объявила голодовку.
Впрочем, на экскурсии не ходила не только она, но и все остальные. Лишь милая Маргарита, прибранная, с прямой спиной, в шляпке и круглых очках на конце сухенького носика, каждое утро исправно сидела в холле за пятнадцать минут до объявленного в программе выхода. Отправив ее с местным гидом, я поднималась и делала очередную попытку увещевать Марию. Уж не знаю, велика ли была моя роль, но в новогоднюю ночь Мария явилась в ресторан оживленная, в нарядном синем платье. Она подвыпила, подхарчилась блинами с икрой, жюльеном и прочими яствами, смеялась и даже сплясала нечто наподобие гопака.
Однако когда 1 января я спустилась в холл провожать Маргариту на крейсер «Аврора», ко мне подлетел обезумевший Сережа:
– Матери плохо! Она больше не может! Мы немедленно уезжаем.
– Сережа, из Ленинграда нет прямых рейсов в Монреаль. Потерпите до Москвы – один денек остался!
– Нет и нет! Мы улетим сегодня же!
Пошли в сервис-бюро узнавать, какие есть возможности. Ради Бога – через Париж, Рим, Амстердам, выбирай на вкус, только за билет придется заплатить полностью и немалую сумму.
– Что же делать? У меня нет таких денег!
– Ну уж не знаю, что Вам делать: у меня тем более нет.
– Придумал! Я поеду к послу! Буду на коленях стоять, в ногах валяться, только пусть одолжит мне, сколько требуется.
– А отдавать из чего будете? Даже если одолжит, в чем я сильно сомневаюсь.
– Работать буду. Мать всю жизнь работала, чтобы оплатить мне поездку сюда, а я теперь жизнь положу, чтобы оплатить ей дорогу обратно.
– Сережа, опомнитесь: сегодня выходной – консульство закрыто.
– Тогда я другу позвоню – пусть срочно вышлет.
Оказалось, однако, что у Сережи нет денег даже на звонок другу.

На следующее утро все поехали в Пулково – лететь в Москву, а там – из Шереметьево-1 сразу в Шереметьево-2 и в Монреаль. Рассадив туристов в зале ожидания, я пошла в подвальный туалет «припудрить носик», как героини романов, из которых вышла старенькая Маргарита. Вылет был ранний, я не выспалась и с нечеловеческими усилиями тыкала себе тушью в глаз, когда до меня донесся… даже не крик, а звериный рык, сопровождающийся предсмертным хрипом.
– Это глюки от нервов и бессонницы, – успокоила я себя и продолжала краситься.
Тем не менее, когда я поднялась в зал ожидания, в нос мне ударил сильный запах лекарств. Вокруг окровавленного и уже наполовину забинтованного Алика суетились медсестры. Вот что выяснилось: Алику показалось, что какой-то грек как-то не так посмотрел на его мать, и он набросился на святотатца со своими клюшками. Тот, недолго думая, в ответ съездил ему по голове солидным фотоаппаратом. Весь перелет я дрожала: вдруг Алику снова что-нибудь покажется, да в закрытом пространстве, и он разнесет вдребезги иллюминаторы? Но по счастью, ему вкололи успокоительное, и он мирно проспал до Москвы.

На прощание Сережа подарил мне японский калькулятор. Я была несказанно рада – не калькулятору, хотя его можно было неплохо загнать в комиссионке, а прощанию. Так вот что такое счастье! Испытывая неподдельный восторг, я достала из сумки авиабилеты – электронных тогда не было и в помине, и гид всю дорогу таскал бумажные с собой. Перед вылетом их надо было еще и подтверждать по телефону. Билеты Людмилы и Алика я отдала им в руки: ведь они вылетали только через две недели, а сейчас их ждало такси, на котором они со свистом и умчались. Остальные протянула девушке на стойке регистрации. Группа зарегистрировалась и навсегда исчезла из моей жизни.

Я стала постепенно забывать ее. Работала в Москве, катала экскурсии по городу, ходила в Кремль, ездила на ВДНХ, или, как мы тогда говорили, «на вэ да на хэ». Наконец, выпал и мне отгул. Я в кои-то веки отоспалась, но еще лежала в постели, раздумывая: то ли встать и сварить кофе, то ли еще поваляться полчасика. В этот момент раздался телефонный звонок.
– Марина? Интурист Шереметьево беспокоит. Тут у меня Ваши туристы не могут вылететь, у них истерика: говорят, что Вы им билеты не дали.
– Какие еще туристы? Я только вчера группу проводила – своими глазами видела, как все паспортный контроль прошли.
– Да нет, это какие-то давние туристы. Они самостоятельно из Харькова прилетели.
Я поняла, что меня посетили призраки Людмилы и Алика.
– Дайте-ка им трубочку – я сама с ними поговорю.
– Мать кричит и рыдает – вряд ли она сможет разговаривать.
– Так дайте сыну!
В телефоне послышалась возня, затем глухое и неуверенное «алло» голосом Алика.
– Алик, как же так? Ведь я Вам лично вручила билеты. Вы это помните?
– Да, помню.
Чем закончилось дело – о том я и по сей день пребываю в счастливом неведении. А ведь мобильных тогда не было, и не случись меня в тот день дома, так и повисла бы на мне эта история – со строгим выговором и всеми вытекающими…

Продолжение в очерке “Украина”.
Все рассказы Марины Кедреновской.

Наши статьи по теме

Моя жизнь в Интуристе. Первая группа Моя жизнь в “Интуристе”. Моя заграница Моя жизнь в “Интуристе”. О европейских гидах Моя жизнь в “Интуристе”. Работа под прикрытием