Моя жизнь в “Интуристе”. Армения и Азербайджан

Моя жизнь в Интуристе. Армения и Азербайджан. Продолжение. Предыдущий рассказ называется “На Люберецком комбинате”

Сразу хочу предупредить, что глава эта будет скучной: ни в Армении, ни в Азербайджане со мной не происходило никаких приключений, да и коллеги, с которыми можно было бы повеселиться, там встречались нечасто. Но коли уж пообещала нарисовать полную картину, придется и самой терпеть, и другим велеть.
Первый раз я попала в Армению на первом курсе как туристка, да не какая-нибудь, а туристка-горнолыжница. Мама решила, что негоже мне проводить первые студенческие каникулы в веселых московских компаниях с сомнительными молодыми людьми – гораздо лучше заняться спортом под бдительным контролем родителя. Она продавила папу, и он достал путевки на Олимпийскую базу в Цахкадзор. Мама была довольна, тем более, что туда уже ездил наш сосед и папин сотрудник Марк с юной дочерью Викой: Марк был для моей мамы недостижимым идеалом отца. Однако надеждам ее не суждено было сбыться. Мы один раз прокатились на равнинных лыжах, а прежде, чем встать на горные, решили испытать подъемник. Тут-то я при сходе и въехала ногой в глыбу льда, на чем мои спортивные опыты благополучно закончились. Узнав об этом, мама, конечно, расстроилась, но и отнеслась с пониманием: два ее друга незадолго до этого ездили на Чегет и вернулись инвалидами. Один сломал ногу на ровном месте, даже не в горнолыжном ботинке, а другой получил перелом плеча, когда в него врезалось кресло подъемника. Все это произошло в первый же день катания.

Кормежка на базе была ужасная: жидкая овсяная каша, бесконечные сосиски и изредка кусочек масла, который с особой гордостью подавали пожилые носатые официантки. Это было тем более обидно, что за соседними столами сборная СССР по какой-то борьбе наворачивала черную и красную икру. Между приемами пищи румяные богатыри вразвалочку прогуливались по базе, отпуская грубоватые, но добродушные шуточки. Лишь один, помельче остальных, все время бежал куда-то с вытаращенными глазами и открытым ртом, держа в руке письмо – мы прозвали его Депеша. Была там и сборная по спортивной гимнастике, в том числе моя ровесница Лена Мухина – незадолго до роковой травмы.

Отсутствие спортивных мероприятий с лихвой компенсировалось для меня мероприятиями лирического свойства. В Цахкадзоре отдыхали Жан с черными вьющимися волосами и голубыми глазами, Артур с гладкими черными волосами и черными глазами и Рафаэль, соединивший в себе и “кудри черные до плеч”, и “очи черные”. Это было мое первое и последнее романтическое общение с «лицами кавказской национальности». Рафаэль и его друзья учились на третьем курсе Ереванского архитектурного института, что внушило особое доверие моему папе. После завтрака папа бегал на лыжах по заснеженному лесу, а после обеда сладко спал – я же тем временем предавалась с компанией Рафаэля развлечениям не менее, если не более сомнительным, чем те, которых опасалась мама в Москве. Нет-нет, все ограничивалось беседой, сигаретами, армянским вином, ну и разве что легким флиртом. Однажды мы опоздали на ужин, и Рафаэль сказал папе, что потерял часы.
– Что, уже нашел? – поинтересовался папа через пять минут, когда его юный коллега важно посмотрел на последнюю модель Seiko.

Общаясь с молодыми архитекторами, я впервые услышала про Геноцид 1915 года и связанное с ним отношение армян к азербайджанцам. А у меня-то в голове засело клише, что армяне не любят грузин. Тогда были популярны анекдоты про армянское радио. Как-то моя мама, учившая меня не болтать лишнего, но сама до последних дней своих сохранявшая простодушие, рассказала в гостях анекдот. Колхозники спрашивают армянское радио: «Что нам делать с грызунами?» Ответ: «Не с грызунами, а с грузынами – рэзать». В компании, конечно же, оказался грузин – весь вечер он повторял один и тот же тост: «Я хочу выпить за Ирачку – нэт, нэ за эту, – он презрительно махал в сторону моей мамы, – а за эту!» – с восхищением указывал он на ее более политкорректную тезку.

Когда я спросила у новых друзей, за что они не любят грузин, если это вообще правда, мне ответили: «А за что вы, русские, хохлов не любите?» Сегодня эта фраза могла бы получить совсем иную окраску, а тогда она была для меня равнозначна тому, что, мол, не очень-то мы их и не любим. Так, добрососедские перепалки. Я всегда хорошо относилась к украинцам, да и дед мой был украинец, по крайней мере, по документам. Впрочем, это выяснилось сравнительно недавно, когда я случайно наткнулась на его фамилию в списке жертв репрессий.

На обратном пути мы с папой гуляли по Еревану: он показывал мне дома из розового туфа, рассказывал про Таманяна. Потом, как водится, ели сосиски в столовке. Возвращаясь в Москву, я мечтала о бабушкиных капустных пирогах, но почему-то именно в тот раз она встретила нас сосисками. С армянской кухней я познакомилась позже, вернувшись в Армению уже гидом, и особенно полюбила долму с мацони.

С туристами обычно ехали в Ереван автобусом из Тбилиси. Как раз на Севанском перевале, с замиранием сердца глядя через окно в пропасть и думая, а не пришел ли мой последний час, я мысленно добавляла: «Нет, я ни за что не брошу эту работу!» Такая кругом была красота! Опасный путь осложняли коровы, распластавшиеся на самых узких участках серпантина: на раскаленном асфальте их меньше одолевали мухи. А как-то на спуске у нас отказали тормоза – водитель с неприличным для французов именем Важа сказал, что будет тормозить мотором. Не знаю, как мы только остались живы!
На Севане останавливались на обед. В стекляшке на берегу ели свежевыловленную рыбу, а потом я еще успевала искупаться в озере. Если туристы хорошо себя вели, завозили их в близлежащие горы смотреть качкары. Как-то, вернувшись после обеда в автобус , обнаружили, что у последнего отсутствует лобовое стекло. Куда оно делось, так и не выяснили, и ехали до Еревано без оного – в тот раз о качкарах пришлось забыть. В зияющую дыру дул теплый противный ветер с пылью, обстановку нагнетал чересчур нервный французский дед, беспокоившийся, как бы в автобус не залетел рой пчел.
На подъезде к Еревану обычно останавливались, чтобы собрать обсидиана: крупные черные куски ценной породы валялись по обочинам дороги насколько хватало глаз. В Ереван приезжали под вечер, и этот первый вечер всегда был окрашен в особенно романтические тона. Едва расположишься в номере и решишь отдохнуть после долгого пути, как раздаются телефонные звонки с более чем пикантными предложениями. Спасения от них не было и ночью: говорили, что жители домов напротив отслеживали заселение новых девушек. Приятным исключением была гостиница «Двин»: ее окружали такие трущобы, из которых вряд ли можно было увидеть хотя бы второй этаж, да и телефонов в них наверняка не было. Зато утро начиналось с белоснежной вершины Арарата, словно висящей в прозрачном ярко-голубом воздухе. А днем можно было спокойно гулять по городу: армяне не приставали – разве что испепеляли взглядом. Могли часами ходить следом, да так и не осмеливались заговорить. В этом состояло приятное отличие Армении от Грузии. Кстати, тема армяно-грузинских отношений получила дальнейшее развитие: оказалось, что армяне завидуют грузинам. Бог дал последним пышную природу и плодородную почву, дивный климат, и теперь они только пожинают плоды и не хотят трудиться. А первые без устали трудятся на своих камнях. Не претендую на обобщения, но подобные фразы мне не раз приходилось слышать от армян. Что ж, мне это понятно. Джером К. Джером писал: «Вид человека, который спит, когда я уже встал, приводит меня в неистовство.» А меня раздражает, когда я возьмусь, наконец, за домашнее хозяйство, а кто-нибудь рядом пьет чай или курит, вместо того, чтобы носиться по квартире, как электровеник.

Прогулки по Еревану были всегда приятны, к тому же там, как и в Тбилиси, можно было купить модную обувь – французский сопровождающий Пьер Г. всегда вез оттуда партию для молодой любимой жены, которая тем временем томилась в ожидании в бедном и разутом Париже. Нравилось мне посещать жизнерадостный музей Сарьяна, а вечером ходить на главную площадь смотреть и слушать светомузыкальные фонтаны. Интересно было и ездить на экскурсии: в античный Гарни, троглодитский Гегард, в Эчмиадзин. Ереванские гиды особенно хорошо говорили по-французски. Были в одной из гостиниц и настоящие франкофонные официанты-репатрианты, покинувшие Родину после Геноцида: Мишель вернулся из Лиона, а Леон из Марселя. Было бы, конечно, удобнее, если бы наоборот: Мишель из Марселя, и Леон из Лиона – но уж что Бог дал. Позже я работала с двумя виноделами Мэром и Рамелем, при этом Рамель был в своем городе мэром, из чего я заключила, что Мэр в своем был рамелем. Туристы обожали Мишеля и Леона: оба были полны радушия и остроумия, и их французский был безупречен. Чего, кстати, не скажешь о французских армянах, с которыми мне не раз доводилось работать – в их речи звучал до боли знакомый акцент. Горячие и часто возмущенные обслуживанием, они начинали каждую фразу словами: «Экутэ, МарынА!», что в переводе на наш язык означает: «Слюшай!»
И еще о языке: культурные армянские армяне идеально знали русский, это я заметила еще у «моих» юных архитекторов. Недавно в Москве я ехала с таксистом –армянином: он объяснил мне, что в советское время в Армении было престижно говорить по-русски, отдавать детей в русские школы – такие дети по уровню развития сильно отличались от тех, кто ходил в школы национальные. А вместо «спасибо» принято было говорить «мЕрси» – эта традиция пошла с начала XX века, когда в моде была французская культура, и детей отправляли учиться во Францию. Было это еще до Геноцида и массового отъезда.

Кусок пути из Тбилиси в Ереван пролегал через территорию Азербайджана – пейзаж сразу менялся: выжженная земля, нагруженные поклажей ослики. Об Азербайджане я была наслышана и раньше. Моя подруга училась в Ленинском пединституте и летнюю практику проходила в гостинице «Университетская», в так называемом Межвузе. Туда свозили студентов из развивающихся стран и распределяли по учебным заведениям Союза. Среди студентов был некто Мухаммед Касми – он агитировал других отказываться от распределения в Баку: мол, местные жители мочат арабов за то, что те пристают к русским девушкам. Самому Мухаммеду уже неоднократно покупали туда билет, но каждый раз он умудрялся не доехать до поезда. Наконец, его препроводили на вокзал под конвоем и силой засунули в вагон, но он сбежал на первом же полустанке и уже на следующее утро вновь предстал пред очами моей подруги.
Я бывала в Баку совсем мало. Запомнились бухта, вся каменная узкая улочка Старого города, Девичья башня и местный гид – дама, казавшаяся мне тогда очень пожилой, про которую говорили, что у нее муж в два раза моложе. Еще я купила у какого-то артельщика модные белые сапожки – я сносила их до дыр и продолжала носить, когда у меня уже родился первый ребенок. Помню, как толкала коляску по колено в растаявшем снегу, в сапогах булькала вода, а я все никак не могла с ними расстаться. Но главное – в Баку я встретила однокурсницу Нину Воробьеву. Жившая там и раньше, она попала по распределению в местный Интурист с чешским языком. Нина отвезла меня на какой-то далекий пляж, где я в костюме Евы вбегала в волны теплого и мутного Каспийского моря, а потом мы болтали за чашечкой кофе по-восточному и сигареткой в выложенном камнем погребке в Старом городе. Увы, я мало общалась с Ниной, но каждое общение было связано с тем, что она приходила на выручку, окружала теплом и заботой. Есть люди, с которыми видишься редко, но которые сделали тебе столько добра, сколько не сделал за всю жизнь близкий человек, постоянно находящийся рядом. Пользуясь случаем, хочу сказать тебе, Ниночка, огромное спасибо за твою отзывчивость!

Продолжение в очерке “И снова Россия. Водители”.

Все рассказы Марины Кедреновской.

Наши статьи по теме

Моя жизнь в Интуристе. Первая группа Моя жизнь в Интуристе. И про мужчин Моя жизнь в “Интуристе”. Моя заграница Моя жизнь в “Интуристе”. На Люберецком комбинате