Моя жизнь в “Интуристе”. На Люберецком комбинате

На Люберецком комбинате. Продолжение. Предыдущий рассказ называется “О европейских гидах”.

Работа с советскими туристами за границей, о которой я рассказывала в предыдущих главах, оказалась для меня нетипичной – с тех пор я никогда к ней не возвращалась. Так, накалякала уже в постсоветское время несколько экскурсий по Парижу, когда родная французская фирма вдруг задумала заняться приемом русских, но сама их не вела, да и дело это быстро заглохло. Только вызвала неудовольствие парижских гидов – бывших московских коллег, решивших, что это у них я украла ценную информацию.
Были у меня и другие случаи нетипичной работы: как-то меня на две недели заслали на ковровый комбинат в городе Дзержинском переводить французским специалистам, приехавшим устанавливать жаккард-машины на Люберецком комбинате.

Впрочем, с производством я сталкивалась и раньше – уже писала, что вместо Олимпиады-80 попала в стройотряд на Москворецкий пивзавод. Тогда я была там в качестве рабочей, и это оказалось незабываемым. При входе в рОзливный цех, где мне предстояло трудиться, мне и нескольким моим товарищам, тоже не заслужившим работы на Олимпиаде, выдали резиновые сапоги выше колена – хорошо, что выше, ибо на уровне колен плескалось пиво. Шлепая в нем, задорные работницы обменивались веселыми грубоватыми репликами, а иногда, устав, вздумывали пошутковать: брали шланг и поливали пивом своих товарок. Лили пиво из шланга и на конвейер – это уже на полном серьезе.

– Я привык все вопросы решать с помощью стакана, – сказал недавно мой сын, донышком граненого стакана забивая гвозди в отвалившийся дверной косяк – молоток при этом аккуратно отдыхал в ящике с инструментами. В цеху же все вопросы решались с помощью главного продукта производства: забарахлил конвейер – пивка на него, он и заработал. Конечно, пиво и пили, и даже можно сказать – ели.
Моя любимая подруга и бывшая сотрудница по пивзаводу до сих пор не может забыть мне, как по утрам я выставляла ее из собственного дома без завтрака, приговаривая:
– Иди, Ира, на заводе поешь. Пиво – это жидкий хлеб.

Жили мы тогда большой компанией у нее: родители уехали отдыхать на юг – жили бедно, почти впроголодь. А меня уже уволили с пивзавода. Я попросила начальницу отпустить меня на один день, так как на побывку из армии приходит мой родной брат, но она не отпустила. Я все же не вышла на работу, и меня выгнали.
На самом деле никакого брата, ни родного, ни даже двоюродного у меня никогда не было, а троюродный в армии не служил, но мне показалась, что в среде, куда я попала, такая причина отлучки будет звучать более убедительно, чем, например, недомогание или визит к врачу. А надо мне было всего лишь немного отдохнуть: работа оказалась не по силам.

Была она двух видов – первый назывался «бракераж» и делился на два подвида. Либо ты сидишь перед конвейером на высоком стуле, а перед тобой проходят ряды пустых бутылок, и надо отбраковывать, то есть выбрасывать грязные или битые. Либо ты точно так же сидишь, но уже после рОзлива, и перед тобой проходят ряды полных бутылок, и надо снимать, например, те, в которые попало полмыши. (Целые мыши имели обыкновение забегать в рОзливный аппарат, и их там чем-то разрезало.) В этом случае в руках у тебя открывалка – надо откупорить бутылку, а пиво из нее вылить на пол.

Позже мой коллега по «Интуристу» Коля Б. рассказывал, как на мясокомбинате таскал бракованные туши – брак состоял в том, что филейная часть была аккуратно срезана ножом. Это была активная работа, а у нас от сидения и пристального смотрения голова шла кругом – хотелось подвигаться.

На это и был второй вид деятельности – сортировка, то есть рассовывание бутылок по ящиком. Перед тобой опять конвейер, а где-то на уровне колен другой – по верхнему идут полные бутылки, по нижнему – пустые ящики. Нужно было, согнувшись в три погибели, схватить по три бутылки в каждую руку, потом еще по три, потом еще и успеть напихать бутылок в ящик прежде, чем тот навсегда скроется за черной резиновой шторкой, как гробик в мрачной пасти крематория. Такие неприятные ассоциации возникали у меня, когда внесенное после монотонного бракеража разнообразие сменялось нестерпимой болью в спине.

Оказавшись уволенной, я вдохнула воздух свободы, но вскоре начала беспокоиться: отчисление из стройотряда грозило очередными серьезными неприятностями. Не знаю, чем бы кончилось дело, если бы однажды, идя по улице, я не увидела меланхолично бредущую мне навстречу Наташу Н., которая еще раньше сошла с дистанции на заводе.
– А я теперь работаю на стройке Дома Политпросвещения, – радостно сообщила мне она. – Там вообще ничего не надо делать: иногда от безделья изнываешь настолько, что добровольно берешь метлу и начинаешь мести.

Я тоже попросилась на стройку на Трубную площадь, и вместо душного, пропахшего пивом цеха без окон – без дверей очутилась в большом проветриваемом пространстве. С верхних этажей недостроенного дома открывался дивный вид на Высоко-Петровский монастырь – на этих этажах мы и проводили время, периодически возя в тележке мусор под руководством прораба дяди Яши.

Один день возили с участка № 12 на участок № 13, на следующий – тот же самый мусор с участка № 13 на участок № 12, и так далее. Часто доводилось бывать и на совсем свежем воздухе: в перерывах мы тусовались с новыми друзьями-историками на Цветном бульваре. Наладилось и с едой: на Центральном рынке можно было напробоваться разных колхозных вкусностей.

А по вечерам в соседних дворах пропивали ботинки Кости Н. Отец Кости – профессор истфака – выдал сыну кругленькую сумму на покупку хороших дорогих ботинок. Косте сразу не попались те, о которых он мечтал, и он при помощи друзей немного уменьшил сумму, решив, что купит другие, подешевле. Потом сумма еще немного уменьшилась – ведь можно купить и совсем дешевые. Потом еще – сойдут и «прощай, молодость». Еще – зато хватит на войлочные, с молнией посередине. В конце концов денег осталось на байковые тапочки.

Спустя годы словосочетание «ботинки Кости Н.» стало у нас в семье термином – это когда планируется нечто грандиозное, а в результате получается пшик или не получается ничего. Кажется, было уже что-то подобное в русском фольклоре? «Тришкин кафтан»? Нет, мне Костины ботинки как-то ближе: они прошагали через всю мою жизнь – иногда мне даже кажется, что я вижу их: немым укором они вечно стоЯт у меня в прихожей.

Но вот, уже забыв о своих студенческих приключениях, я белым человеком – переводчиком «Интуриста» вступила на территорию Люберецкого коврового комбината. Меня познакомили с французскими специалистами – один и правда был француз, другой испанец по имени Бьенвенидо – и нашим инженером, человеком с умным лицом в черном халате.
– Спроси у него, – сразу обратились ко мне специалисты, – когда, наконец, в цех внесут ящики? – Как я поняла позже, речь шла о контейнерах с присланным из Франции оборудованием.
– Тумору, – не дожидаясь перевода, примирительно ответил инженер.
Специалисты кивнули и ушли в какую-то комнату, где и просидели до конца дня, ничего не делая. Потянулись серые будни. Каждое утро начиналось с вопроса о ящиках, затем следовал неизменный ответ «тумору», затем – сидение и болтовня. Однажды мне стало любопытно, и я по секрету спросила у инженера, что на самом деле происходит с заветными ящиками.
– Да понимаете, – почесав в затылке, сказал он. – Вообще-то они давно здесь, во дворе стоЯт. Но тут мороз был – они к земле и примерзли. Ну а пока их отдирали, из них все пропало. А тут еще дорогу делали – так те, которые отодрать не успели, песком засыпало.

Француз время от времени начинал кипятиться, но быстро остывал – испанец же, казалось, был только рад, что не надо работать. Иной раз спецы все же пытались что-то ковырять привезенными с собой инструментами, но стоило им положить какой-либо предмет и отвернуться, как предмет этот тотчас исчезал. На вопрос, куда он делся, рабочие только разводили руками и произносили вновь выученное французское слово «диспарю» – пропал. Слово это знали все: запомнить его было нетрудно – уж больно похоже на «испарился».

И что за манера у нашего брата прикарманивать все что ни попадя? И все-то сгодится в хозяйстве! Вспомнилось, как у моей бабушки была соседка Аня, привезшая из деревни маму. Мама устроилась нянечкой в детский садик и в тот же день притащила домой дюжину ночных горшков.
– Что ж Вы с ними делать будете? – спросила моя бабушка.
– Рассаду посажу.
В другой раз мама, возбужденная, постучала в бабушкину комнату.
– Надежда Ивановна, в соседнем доме крышу крыть будут, железо привезли. Давай с тобой в три часа ночи встанем да сходим принесем пару листов.
– Да зачем нам железо?
– Ты что! Корыто сделаем! – «старое-то, мол, совсем прохудилось».
А как-то бабушка, вернувшись из магазина с банкой сметаны и сняв импровизированную крышку из серой оберточной бумаги, прочитала на обратной стороне: «Тамара. Не ложь кефир в сметану. Я уже ложила».

Я тоже приобщилась к воровству на Люберецком комбинате. Вернее, честно купила, хоть и за копейки, ворованную ковровую пряжу. Бухгалтер, она же продавец, даже пригласила меня домой, чтобы я могла выбрать: вся ее квартира была завалена пряжей разных цветов. Я выбрала темно-синюю и связала себе классное пальто – все думали, что итальянское. Вязала тут же, в отведенном мне закутке. Иногда туда заглядывал начальник цеха:
– Что, из нашей шерсти вяжешь?Я инстинктивно прятала вязание.
– Да вяжи, не бойся.
– Я пряжу купила, – оправдывалась я.
– А зачем покупала? Вон из цеха бы нитку протянула и вязала бы себе, сколько влезет. А так – только зря деньги потратила, – он сокрушенно качал головой – «эх, народ» – и выходил из закутка.

Когда вязать на Люберецком комбинате надоедало, я ложилась спать. Задолго до рассвета, собираясь выйти в метель и ехать в далекий город Дзержинский, я жаловалась:
– Как день прожить? Так спать хочется – а вечером еще в гости.
– А ты на работе,  на Люберецком комбинате, выспишься, и к вечеру будешь, как огурец, – подбадривала меня мама.

Так я и поступала – в итоге и пальто к весне было готово, и отдохнула на славу перед новым сезоном. Две недели промчались быстро, моя вахта закончилась. На прощание мне подарили образцы коврового производства – эти необработанные квадратики с неброским рисунком долго потом лежали у входа в квартиру моих родителей, и о них вытирали ноги.

Уж не знаю, послали ли кого мне на смену, только когда я покидала комбинат, жизнь там текла размеренно, все шло своим чередом. Ждали ящиков, и звучало в утренней мгле: тумору… тумору… тумору…

Продолжение “На Люберецком комбинате” в очерке “Армения и Азербайджан”.

Все статьи Марины Кедреновской.

Наши статьи по теме

Моя жизнь в Интуристе. Первая группа Моя жизнь в “Интуристе”. О европейских гидах Моя жизнь в “Интуристе”. Моя заграница Моя жизнь в “Интуристе”. Работа под прикрытием