О европейских гидах. Продолжение. Предыдущая глава называется “Моя заграница”.
В первом европейском туре произошло и первое знакомство с европейскими гидами. Позже мне нечасто доводилось их слышать: предпочитаю путешествовать сама, с путеводителем. Хотя со многими еще позже подружилась на международных гидовских конгрессах, но видеть друзей в деле не случалось. А если кого и случалось, то результат не всегда был утешительным. Вернее, нет, не совсем так – слышала замечательные экскурсии на французском и, кажется, хорошие на английском (насколько могу судить при плохом знании английского).
А вот с русским… Там, где за дело брались наши соотечественники – бывшие или настоящие, например, уехавшие на сезон работать в Индию, все было отлично. Но там, где вступали местные жители…
В Бангкоке у нас был гид, назвавшийся Олегом, так как его тайское имя, по его мнению, было невоспринимаемо нашим русским ухом. В автобусе, кроме имени «Олег», его носитель не мог произнести ни слова. В храмах и не пытался – просто давал свободное время. Когда же мы по-английски попросили его указать, где находятся такие-то и такие-то Будды, чтобы осмотреть их самостоятельно, оказалось, что в Бангкоке Олег первый раз. Все, что мы поняли, это то, что нельзя бросать бычки на землю. Впрочем, Индия и Тайланд – не Европа.
Как-то в Париже мне пришлось побывать на экскурсиях у очень восхваляемого всеми гида-француженки. В районе Пигаль это был рассказ о сексодромах (даром, что там жил Тургенев), в более респектабельных кварталах – перечисление нараспев: «Версачи, Гуччи…» С языком тоже не все было гладко: с Монмартра гид предлагала нам полюбоваться чем-то, расположенным «справа от этого дырка», а когда один из туристов не выдержал происходящего и решил погулять один, сказала: «Идите туда-то. Мы Вас там уловим». И правда, уловила.
Я тосковала о Михаиле Владимировиче, о котором слышала от коллег по «Интуристу», но которого мне не довелось застать. Этот старик из бывших являлся на группу всегда в чистом, хоть и потрепанном, костюме и всегда в прекрасном настроении. Перед работой он выпивал на завтрак стакан водки – это позволяло ему сохранять форму в течение всего дня.
– В Париже без перчаток? Нет, это невозможно, – говорил он прежде, чем начать экскурсию. Извлекал из кармана пару старых перчаток, на которых дыр было больше, чем кожи, торжественно натягивал их и лишь потом начинал вещать. Зато вещал, говорят, так, что дыхание останавливалось…
Не его ли образ подспудно вдохновлял меня, когда однажды я явилась в Баден-Баден (тоже чем не Париж?) эдакой проигравшейся русской аристократкой? Шаль изъедена молью, молния на сумке сломана, перчатки хоть целые, но… разные. Зато все фамильные драгоценности налицо. Это я так собиралась впопыхах и в темноте ранним утром, в спешке пострадала и молния. Однако снова я не о том.
Короче, с русскоязычными гидами иностранного происхождения мне не везло. Пожалуй, приятным исключением стали гидесса в Албании: она учила русский в Тиране еще при Энвере Ходжа – и великолепный Александр КусАлович в Дубровнике, говоривший туристам: «Подходите ближе, не бойтесь – я не кусаюсь.» В советские времена Александр без конца привозил югов в Союз, знал всех интуристовских гидов с сербо-хорватским.
Но в том первом круизе русскоязычных было только двое – в Осло и в Стокгольме. И был это тот самый счастливый вариант, когда дали нам барышень-ленинградок, вышедших замуж за скандинавов. Все прошло хорошо, и рассказывать об этом неинтересно.
В остальных странах давали гидов с французским, а я должна была переводить их соотечественникам. Особенно запомнился мне турок в Амстердаме. Большой, тучный, смуглый, с характерными усами – не хватало ему только шаровар и фески. Знал он шесть языков, а фразы составлял в основном из шести слов – так, что в каждой фразе было по одному слову из каждого языка. Хорошо, что я заранее подготовилась, и сама выдавала туристам информацию, не слишком заботясь о том, что при этом изрекает «турецкий подданный». Впрочем, с турком было весело – я даже просидела с ним в буфете музея Ван Гога вместо того, чтобы смотреть картины: посещение, видимо, было свободным. Сидел с нами и мой коллега с норвежским Сережа Р.: он знал английский и немецкий, я – французский и немного итальянский, и нам было интересно выуживать из колоритной речи турка знакомые слова. Вдобавок он нас чем-то угощал.
В остальных странах гидами нам служили старички-пенсионеры. Когда я говорю французам и бельгийцам, что я на пенсии, они думают, что всю жизнь я занималась другим ремеслом, а теперь, на старости лет, решила немножко погидировать. В круизе был именно этот случай. В Дании симпатичная седовласая дома довольно интересно рассказывала на неплохом французском, только очень уж оглушала согласные, и я не всегда успевала за ее мыслью.
– Et maintenant à droite nous allons voir le monument à notre pierre, – говорила гид.
– Сейчас справа мы увидим памятник нашему камню, – честно переводила я, недоумевая, что за камень такой, и почему ему памятник.
Тут за окном автобуса показывалась огромная бутылка, и я понимала, что памятника удостоился не камень, а местный сорт пива (pierre – камень, bierre – пиво).
У бельгийских старичков французский был родным, так что с языком проблем не было. Другое дело – знания… К тому же милейшие старички то и дело куда-то исчезали: ведут-ведут группу по улице, чуть туристы зазевались – глядь, а гида и след простыл. Так, очаровательный Эдуард в Генте вдруг пропал возле знаменитого собора со знаменитым алтарем ван Эйков – позже оказалось, что на глаза ему попалась кондитерская, и он решил купить мне коробочку не менее знаменитого бельгийского шоколада. Брюссельский старичок так же испарился, заметив аптеку: у меня в очередной раз разнесло щеку, и он подумал, что неплохо было бы подкормить меня аспирином. Все это было очень трогательно.
Туманный Лондон встретил нас синим небом и ярким солнцем. Как солнце, сверкали и вставная улыбка, и стрекозьи глаза местного гида – живой, миниатюрной и, вероятно, нЕкогда очень хорошенькой старушки. Французский для нее тоже был родным – она тут же сообщила, что совсем недавно перебралась в Англию из Бельгии.
– А что Вас заставило? – простодушно полюбопытствовала я.
– Амур, амур! – кокетливо вздохнула старушка. – Вышла замуж. Это мой пятый.
В автобусе Эвелин (кажется, ее звали так) премило щебетала о своей жизни в Лондоне, показала Альберт-холл, собор св. Павла, «Лавку древностей» Диккенса, Пикадилли и мемориальную доску с узнаваемым профилем на Бейкер-стрит. Все шло, как по маслу. Но в Национальной галерее началась катастрофа. Эвелин заметалась между полотен, не зная, к которому обратиться. Наконец ее внимание привлекли «Подсолнухи» – не обошлось-таки у меня без Ван Гога. Она долго, близоруко щурясь, разбирала название картины, потом достала из сумочки стопку листочков, исписанных бисерным почерком. Перебрав их несколько раз, нашла описание шедевра и зачитала нам. Я перевела. Так повторилось еще с несколькими картинами – если Эвелин не находила описания, то перебегала к следующей. В конце концов я взмолилась:
– У нас очень мало времени. Давайте мы походим по музею сами.
И тут Эвелин взбрыкнула – лучезарное лицо исказила злая гримаса.
– Я! Вчера! Весь день! Провела в этом чертовом музее! Вместо того чтобы заняться интересными делами! Если бы не вы, ноги бы моей здесь не было! А вы теперь не желаете меня слушать!
Мы, как могли, урезонили старушку.
– Вы славно потрудились, – сказала я, – но у нас у всех разные интересы. Я вот, например, мечтаю увидеть Ботичелли. Так что лучше все-таки сами.
Некоторые из моих интеллигентных туристов мечтали о Гейнсборо, другие выразили готовность пройти к Ботичелли вместе со мной. Эвелин сменила гнев на милость и вызвалась нас проводить. Начались скитания по залам. Когда мы в очередной раз прошли мимо киоска с книгами, продавца которого я заприметила еще раньше, ситуация стала напоминать плутание в лабиринте из нетленки Джерома Джерома. Старушка выступала в роли Гарриса. Я чувствовала себя женщиной с ребенком, узнавшей валявшуюся на земле половину пышки, перед этим отнятую ею у своего мальчика. Пышкой был продавец киоска. Вскоре явился и сторож в виде негра-смотрителя и отвел нас в нужный зал – оказалось, что он располагался этажом ниже.
Все закончилось благополучно. Мы насладились великим итальянцем, а Эвелин потом напоила меня в музейном кафетерии настоящим английским чаем с молоком (как раз настал файв о клок) и угостила вожделенным пирожным с клубникой. А в конце еще и подарила очаровательную плошку тончайшего фарфора – она до сих пор украшает мой любимый столик и помогает писать эти мемуары.
Продолжение в очерке “На Люберецком комбинате”.
Все рассказы Марины Кедреновской.
