Советско-французские связи. Из цикла “Моя жизнь в “Интуристе”. Предыдущая часть называется “В Париже”.
Из Парижа я поехала поездом в Сент-Этьен: делая пересадку в Лионе, попала в забастовку и проторчала на вечернем вокзале несколько часов – еще одно новое явление в жизни. Мари встретила меня, как родную. Я навезла ей кучу подарков – не все толкнула в Париже – только вот икру в столице все-таки съели южные родственники. Сдуру я сказала об этом Мари, и она попеняла мне: «Как же так? Ведь это я пригласила тебя, а не они.»
Добрая старушка кормила меня на убой: я впервые попробовала артишоки, спаржу, эндивий, домашний майонез. Впрочем, нет – майонез в эпоху дефицита делала и моя бабушка, но у Мари он был другой, с добавлением взбитых белков. В отличие от своих друзей Мари была протестанткой – мы ходили с ней в ее храм, и я даже пела со старичками и старушками в домашнем хоре.
Когда туристы потом спрашивали меня, где я бывала во Франции, а я называла Сент-Этьен, они говорили: «Ну-у, там ничего интересного!» А мне было интересно все! И просто заграница, и храм, и этот хор, и походы в гости к старушкам. У одной из них – Эдит – был день рождения. Привалила целая толпа, разместилась за длинным столом. Одна бутылка шампанского на всех, легкие закуски на бумажных тарелках. Гости благодарили за роскошную трапезу, а вскоре разбрелись по домам обедать.
Однако, когда в другой раз мы пришли к Эдит в меньшем составе, она потчевала нас изумительными куриными ножками, обожженными в коньяке, лотарингским кишем и дивным яблочным пирогом. Все это она приготовила сама. Мне было тепло и уютно, словно с родными бабушками.
Ездили мы и в какой-то старинный замок, и в Лион: там наняли микрик на экскурсию – водитель был одновременно и гидом: рулил и рассказывал в прикрепленный за ухом микрофончик.
Приехала из Бандоля Элен – еще одна старушка из моей последней группы. Побыла с нами, потом посадила меня в машину и по долине Роны повезла к себе. Баранку она крутила лихо, но все время боялась, говоря, что на дороге могут убить за десять франков. В дальнейшем мы с ней проехали весь Лазурный берег: обедали в Ницце, останавливались в Каннах. Проплыла пред очами Марина Бухта Ангелов – она была мне особенно интересна, потому что туристы часто называли так меня. Доехали до Монте-Карло, где лицезрели Музей океанографии, Казино и смену караула. Я даже искупалась в ледяном Средиземном море. Народ смотрел на меня, как на дикую: сезон открывался к 15 мая, а дело было 1-го, в день ландыша – нежные ароматные цветочки, которые мама всегда дарила мне на день рождения, продавались повсюду, и Элен купила мне хрупкий, точно хрустальный, букетик.
Лазурный берег показался мне не лучше нашего Крыма и все же был очень хорош – потом я часто пересматривала фильм Хичкока «Поймать вора» c восхитительной Грейс Келли только для того, чтобы вновь увидеть эту небывалую красоту. Жаль, что посещая Монако, я не знала, что Грейс была замужем за принцем – да что там: я вообще тогда ее не знала.
Был еще один запомнившийся мне момент: по телевизору я видела расстрел
Чаушеску и его жены и долго не могла отделаться от тяжелого впечатления. Страшные наступали времена!
После поездки отношения не закончились. Я принимала у себя на блинах подруг Мари, продолжался обмен подарками, а потом мама моей подруги поехала на юг Франции и там, с моей подачи, близко сошлась с Элен. Вообще-то мама подруги ездила в Париж к ранее отбывшей туда приятельнице Наде, историю которой мне хотелось бы рассказать особо.
Рано потеряв мать, еврейка Надя с отцом стала оформляться в Израиль. Много лет им отказывали в выезде, но они не сдавались, и вот наконец мечта сбылась – ступили они на землю обетованную. Однако, едва оказавшись на исторической родине, отец начал маршировать по улицам с плакатом «Лучше сталинские застенки, чем рай Тель-Авива». Вскоре по туристической путевке горемыки отправились в Англию, а оттуда на пароме как-то перебрались во Францию, где и зажили в Париже подпольной жизнью. В каком именно месте находилось их тайное жилище, об этом история умалчивает – известно только, что каждое утро спортивный отец садился на велосипед и объезжал город в поисках почти просроченных продуктов, которые выставляли для нуждающихся возле магазинов. Из телефонной кабины он звонил дочери и говорил:
– Надя, приезжай по такому-то адресу: можно взять пять килограммов кур.
Или:
– Надя, тут можно взять десять упаковок йогурта.
Огромная Надя впихивалась в малолитражку и ехала за снедью. Так и жили, пока она не познакомилась со щупленьким расклейщиком афиш Марселем – он взял ее замуж, и быт стал налаживаться. Но тут отцу вздумалось вернуться в Россию, а надо сказать, что он всю жизнь коллекционировал марки.
– Ничего мне не надо, – гордо заявил он. – Буду ездить в Раздоры играть в волейбол, и гори оно все синим пламенем.
– Продал марки и уехал. И даже Марселю спасибо не сказал, – горько вздыхала потом Надя, когда мы встречались в Париже. Она так толком и не выучила французский и, договариваясь о встрече по телефону, отдавала мужу приказ :
– Марсель! Экри адрэс.
Звучало это как:
– Марсель! К ноге!
Маленький забитый Марсель и впрямь все время путался у ее мощных волосатых икр. Но Надя поразила меня душевной широтой и щедростью, и я храню о ней самые теплые воспоминания. Дай ей Бог здоровья!
Воспоминания менее теплые сохранила я о юной Мари-Ноэль, которую по просьбе Мари приютили у себя мои дальние родственники. Вернее, Мари просила меня поселить дочь ее знакомой и даже говорила, что та готова заплатить за постой, но ко мне именно в тот момент и совершенно бесплатно должна была приехать бывшая туристка из Бельгии со своей подругой. Тут-то я и подумала о родственниках-инженерах, недавно лишившихся работы на оборонном предприятии. Те были счастливы: в глаза не видывали живых иностранцев, да и поправить материальное положение было не лишним.
Барышня, в свои нежные лета превосходившая размерами недавно описанную Надю, кажется, изучала где-то русский язык. Впрочем, этого никто никогда не узнал, ибо, приехав в Россию, она не произнесла по-русски ни слова. Опять же впрочем, не проронила она ни слова и по-французски. Возможно, планируемая языковая практика все-таки отчасти состоялась: инженеры носились с ней, как с медальоном на шее, всюду ее водили, все показывали и рассказывали, а уж кормили так, что расходы явно превысили доход от постоялицы. Вернее, не кормили, а готовили: Мари-Ноэль от еды отказывалась и вообще выглядела все более недовольной. Она то и дело звонила маме, чтобы та забрала ее из этого ада, а та звонила мне и рассказывала, как ее девочка несчастна. В конце концов у девочки начался флюс, и ее, уж не помню каким образом, эвакуировали в Сент-Этьен. Убирая выделенную ей комнату, родственники обнаружили за кроватью внушительную кучу оберток от швейцарских шоколадок – было от чего разболеться зубам! Надо ли говорить, что не только такого шоколада, но даже и таких фантиков бедные советские инженерА тоже в глаза не видывали.
Вот такие отношения между странами и народами. А еще был у нас в школе физрук Николай Васильевич по кличке Никвас – бывший боксер с перебитым носом, женившийся на математичке. У математички была кличка Овечка, никак не вязавшаяся с ее топорной внешностью и и грубым голосом, особенно когда она, грозя нам страшными карами, выбрасывала вперед руку с растопыренной ладонью и выкрикивала: «И это – железно!» Никвас требовал, чтобы на уроках физкультуры девочки заправляли белые футболки в черные штанишки-фонарики. У меня трусики были воблипку, а длинная футболка выпущена поверх а ля макси-майка или мини-юбка, как тогда выражались.
– Кедреновская, – заорал однажды Никвас, – я вообще не вижу, есть у тебя трусы или нет!
Какое отношение имеет этот эпизод к моему повествованию? Может, дело в том, что спецшкола была французская, и с нее все и началось? Или это то самое нестреляющее гоголевское ружье, о котором говорил Набоков? Нет, дело не в этом. Я ответила Никвасу что-то неуважительное и после урока очутилась в комнате, примыкающей к спортзалу, где среди матов, гантелей и обручей едва втиснулся большой учительский стол. Никвас уселся за него и стал писать в моем дневнике. Казалось, этому не будет конца.
– Во расписался, – очень тихо прошептала я, но Никвас услышал.
– Да, расписался, – снова заорал он. – Вот расписался, да! – и вдобавок к пространному замечанию влепил двойку по поведению.
Так вот – что-то и я расписалась: уже и мыслей нет, а я все пишу и пишу. Как бы опять не получить двойку! А посему – вывожу «четко, ясно, ак-куратно», как говорила математичка Овечка:
Окончание в очерке “Конец”.
Все рассказы Марины Кедреновской.
Мариш, здорово! Читается на одном дыхании, и сразу вихрем проносятся собственные воспоминания о поездках и стажировках в 90-е годы, когда каждый франк был на счету и высчитывая, кто кому должен за продукты, Гуля, учительница французского из
Узбекистана говорила, что в покупке лимона я не участвую. За шесть недель мы так и не услышали, как она говорит по-французски.
A propos, она была очень зоркая и всякий раз находила какие-то мелкие монетки. А историческая покупка на рынке юбки за 5 франков и за 20 франков новой желтой майки к ней, в последствии оказавшейся ночнушкой!!!
Танюш, здОрово! И спасибо)